О. Э. Мандельштам
«Возьми на радость из моих ладоней»
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок -
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
Дата написания: 1920 год
Мандельштам Осип Эмильевич - поэт, прозаик, эссеист.
Осип Эмильевич Мандельштам (1891, Варшава – 1938, Владивосток, пересыльный лагерь), русский поэт, прозаик. Отношения с родителями были весьма отчуждёнными, одиночество, «бездомность» – таким Мандельштам представил своё детство в автобиографической прозе «Шум времени» (1925). Для социального самосознания Мандельштама было важным причисление себя к разночинцам, острое чувство несправедливости, существующей в обществе.
Отношение Мандельштама к советской власти с конца 1920-х гг. колеблется от резкого неприятия и обличения до покаяния перед новой действительностью и прославления И. В. Сталина. Самый известный пример обличения – антисталинское стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…» (1933) и автобиографическая «Четвёртая проза». Наиболее известная попытка принять власть – стихотворение «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», за которым закрепилось название «». В середине мая 1934 г. Мандельштам был арестован и сослан в город Чердынь на Северном Урале. Его обвиняли в написании и чтении антисоветских стихотворений. С июля 1934 по май 1937 г. жил в Воронеже, где создал цикл стихов «Воронежские тетради», в которых установка на лексическое просторечие и разговорность интонаций сочетается со сложными метафорами и звуковой игрой. Основная тема – история и место в ней человека («Стихи о неизвестном солдате»). В середине мая 1937 г. вернулся в Москву, но ему было запрещено жить в столице. Он жил под Москвой, в Савёлове, где написал свои последние стихи, затем – в Калинине (ныне Тверь). В начале марта 1938 г. Мандельштам был арестован в подмосковном санатории «Саматиха». Спустя месяц ему объявили приговор: 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Умер от истощения в пересылочном лагере во Владивостоке.
http://www.stihi-xix-xx-vekov.ru/biografia39.html
ЮРСКИЙ, СЕРГЕЙ ЮРЬЕВИЧ, (р. 1935), актер, режиссер, писатель, поэт, сценарист. Народный артист Российской Федерации.
Отражения образа Пчелы в мифологических представлениях известны уже в эпоху неолита (изображения в Чатал-Хююке в Южной Турции) и, видимо, связаны с развитием примитивного пчеловодства, прежде всего в ареале Малой Азии, Кавказа. Ближнего Востока, Египта (существовали и другие изолированные очаги пчеловодства, ср. свидетельство Д. де Ланды в «Сообщении о делах в Юкатане»). С Пчелой связан один из важных вариантов мотива плодородия - «открытие» весны. В русских веснянках Пчела появляется в тех же контекстах («... Ты замкни зимоньку..., отомкни летечко..., лето хлебородное»), что и другие символы весны - жаворонок, кулик, Мати Пречистая. Но Пчела иногда выступает как орудие бога, способствующего пробуждению (вызыванию) божества плодородия.
В хеттском мифе божество плодородия Телепинус исчезает и погибают растения, животные, люди и боги, всё застилает облако (пчелиного) роя. Мать богов Хан-наханна посылает на поиски Телепинуса Пчелу, которая находит и жалит его. Бог приходит в неистовство. Его гнев умеряет особыми обрядами богиня Камрусепа (букв. «дух пчелиного роя», соответствует хатти Каттахци-Фури, «царица богиня»). Когда гнев Телепинуса стихает, облако (пчелиного) роя исчезает. Свидетельство о связи Пчел с образом мирового дерева сохранилось и в русской обрядовой традиции [«Вырастало деревце да кипарисовое. Как в этом деревце да три угодьица: по вершине деревца да соловей песни поёт, посередь-то деревца да пчёлы яры (ср. ярость Телепинуса и связь с Пчелой Ярилы) гнезда вьют»]. Согласно скандинавскому мифу, живительным священным мёдом пропитано древо Иггдрасиль. В ряде традиций существует связь Пчелы с дубом, выступающим и как мировое дерево, и как дерево громовержца. Ср. басню Федра (II 13) о пчелиных сотах на высоком дубу или гимн Каллимаха к Артемиде, связанной с Пчелой, где говорится о выстреле в улей и затем в дуб (выстрел или громкий звук связывается с обузданием дикого роя Пчел).
В русской традиции устойчив мотив появления Пчел на Руси из заморской стороны: бог посылает Зосиму и Савватия принести «божью работницу» (или Свиридина и Свиридину, т. е. самца и самку Пчел) на Русь из земли Египетской (из горы, из пещеры в стране идольской или, наоборот, райской); в свою очередь архангел Гавриил поднимает всю «пчелиную силу» и велит ей лететь на Русь. Согласно заговорам, переносу Пчел на Русь покровительствуют Спас и богородица, находящиеся на камне алатырь. Это подкрепляется наличием на Руси пчелиного праздника - 17 апреля, дня Зосимы, чей образ представляет собой одно из переживаний языческой эпохи с её культом пчелиного бога, подлинное имя которого было утрачено (зосимою назывался улей с иконой Зосимы и Савватия, соловецких угодников). В качестве литовского эквивалента Зосимы выступает Бубилас. В Др. русских текстов (песен, заговоров) с Пчелой связываются Егорий и Илья (которые так или иначе являются трансформациями громовержца), а также огонь и вода, стихии орудия громовержца. Подобная связь Пчелы (с громовержцем Юпитером) обнаруживается и в римской традиции. Ср. потопление первого роя Пчел в воде, рождение Пчел из воды, от водяного (ср. историю аркадского пастуха Аристея, сына водяной нимфы Кирены и внука реки Пенея или - по другой версии - Урана и Геи, отождествлявшегося с Зевсом или Аполлоном и ведавшего охраной Пчел), жертвоприношение Пчел водяному и т. п. (ср. Пчел, носящих Деметре чистую воду из святого источника), мотив зажигания Пчелами монастыря с последующим заливанием пожара (ср. представление румын о том, что пожар, возникший от молнии Ильи, можно потушить только водой, смешанной с мёдом, или самим мёдом, освящённым в Ильин день).
В голубом масонстве пчела является символом трудолюбия. Братьев ордена иногда уподобляли этим усердным насекомым, а масонскую ложу - улью, где постоянно кипит их неустанная работа.
Отрывок из книги Тэда Эндрюса "Определи свой тотем. Полное описание магических свойств животных, птиц и рептилий"
У многих народов пчела играла роль мистического и религиозного символа. В индуистском искусстве, в зависимости от контекста, пчела могла олицетворять Вишну, Кришну или даже богиню любви Каму. В Египте пчела была символом королевского достоинства. В Греции она была частью сложного символизма Элевсинских мистерий, а кельты ассоциировали ее с тайной мудростью. Но, пожалуй, чаще всего пчелу связывали с сексуальностью и плодовитостью из-за ее жала, а также ее активного участия в опылении цветов.
Некогда пчелы считались также символами осуществления чего-то невозможного. Многие годы ученые были не в состоянии понять, как пчелы могут летать. С точки зрения аэродинамики, их тело является слишком большим по отношению к крыльям. Только недавно науке удалось определить, что полет пчелы возможен благодаря тому, что ее крылья двигаются с очень большой скоростью. Тем не менее, для многих она остается символом осуществления того, что на первый взгляд кажется невозможным.
Пчел зачастую считают самыми трудолюбивыми и полезными из насекомых. Без их участия не вырос бы ни один цветок, и многие фруктовые растения не принесли бы плодов. Большинство цветковых растений размножаются благодаря опылению. Когда пчела опускается на цветок, собирая нектар, к ее лапкам прикрепляется пыльца, которая затем переносится на другие цветы, и происходит процесс оплодотворения.
Пчела – один из древнейших символов, относящихся к культам женских «материнских» божеств, древнейшие изображения пчел находят еще в Чатал-Хююке, Лерне, Египте, на минойском Крите. Возможно, вы видели знаменитую минойскую золотую подвеску в форме двух пчел, несущих каплю нектара.
Пчелами или медуницами называли участвующих в Элевсинских мистериях жриц Деметры и Персефоны, образы которых восходят как раз к культу матери-земли. Один из эпитетов Персефоны - «Melitodes», «Медовая», а жрицы звались - «melissai», «пчелки». Также есть косвенные указания на то, что пчелами называли посвященных в мистерии, потому что их чистые души подобно тому, как пчела знает дорогу назад к улью, знают дорогу в Аиде к своей божественной обители.
Также интересно, что одной из важнейших смысловых составляющих Элевсинских мистерий, зародившихся, несомненно, на Крите и пришедших в материковую Грецию от минойцев, была идея возрождения природы, обновления, пробуждения жизни. Зимняя спячка пчел симпатически приравнивалась к смерти, а значит их весеннее пробуждение было символом воскресения.
Таким образом «пчелы персефона» из стихотворения Мандельштама – это жрицы. А еще есть такая американская группа Persephone’s Bees, лидер которой, Ангелина Мойсова, кстати, родилась в России, в Пятигорске.
причем здесь Мандельштам? :D пчелы Персефоны, насколько я понимаю, образ гораздо более распространенный, чем одно стихотворение великого поэта-акмеиста.
это немного странно, когда речь не идет изначально о Мандельштаме. Миф самобытен, поэт просто напросто невероятно благоговел перед античностью - колыбелью культуры
к тому же, в контексте стихотворения "возьми на радость из моих ладоней", миф о пчелах возносит отношение лирического героя к женщине до уровня божественных связей. настолько крепка и платонична связь, что лучше, чем через обращение к мифу, ее не выразить.
Ответить
Прокомментировать
Michele di Ridolfo del Ghirlandaio Venere e Cupido . 1565. Palazzo Colonna. Roma
Всякий текст, поэтический или прозаический, где упоминаются пчелы или мед как основной продукт их деятельности, даже если они являются простой метафорой или аллегорией, можно назвать «пчелиным», как, например, эту очаровательную сценку Н.Ф. Остолопова Уязвленный Купидон. Феокритова идиллия:
Однажды Купидона
Ужалила пчела
За то, что покушался
Из улья мед унесть.
Малютка испугался,
Что пальчик весь распух;
Он землю бьет с досады
И к матери бежит.
«Ах! маменька! взгляните, -
В слезах он говорит, -
Как маленькая, злая
Крылатая змея
Мне палец укусила!
Я, право, чуть стерпел».
Венера, улыбнувшись,
Такой дала ответ:
«Амур! ты сам походишь
На дерзкую пчелу
:
Хоть мал, но производишь
Ужасную ты боль
.
Но это, пожалуй, было бы слишком расширительным пониманием, поскольку пчела присутствует в приведенном тексте не сама по себе, а исключительно в функции основного объекта, т.е. Купидона, который сравнивается с пчелой, а его стрелы с пчелиным жалом. Остается несколько неясным значение меда в этой метафорической системе «пчелы» и «жала», если не считать мед «пищей богов», который они должны добывать себе «воровством», что было бы очень странно. А посему, если пчела соотнесена с Купидоном, а ее жало ‒ со стрелой бога любви, то мед, как можно думать, должен быть метафорой любви и ее сладких удовольствий, которые, однако, причиняют, как говорит маменька Венера, ужасную боль. Но здесь жало, уподобленное стреле, направляется против самого возбудителеля-производителя любви-меда.
Если соотнести этих метафорических пчел с реальными, то метафора приобретает дополнительное значение. Выпуская свое жало, пчела погибает, в отличие от дерзкого Купидона, который безнаказанно для себя выпускает свои стрелы. Но представим себе, как изменился бы весь смысл стихотворения, если бы автор провел до конца сравнение с реальными пчелами, и Купидон умирал бы от своих собственных стрел, как пчелы от своих жал. В этом случае пчелы вышли бы за пределы простой метафоры и приобрели бы значение символа, касающегося отношений любви и смерти.
Создателем «пчелиного текста» stricto sensu
следует считать Метерлинка, и не потому, что его эссе называется Жизнь пчел
. В отличие от всех поэтов, писавших о пчелах, Метерлинк знал всë, что можно было знать о пчелах, из своих собственных наблюдений и научной литературы. Но прежде всего он был поэтом-мыслителем, а посему наблюдение за этими удивительными существами, сопутствующими человеку с самых первых его шагов, стало у него образом парадоксальных отношений, которые определяют судьбу всякого живого существа. Было бы достаточно одного описания брачного полета пчелы-царицы, чтобы отнести это «научно-популярное» сочинение Метерлинка к самым высоким поэтическим образцам «пчелиного текста»: событие, от которого зависит существование рода, подымается вместе с пчелой-царицей до лазурных высот метафоры-символа.
Очевидно влияние Метерлинка на Сологуба, которого можно назвать создателем «пчелиного текста» в русской литературе (Дар мудрых пчел
). И хотя пчелы не присутствуют здесь непосредственно, а через свои продукты ‒ мед и воск, ‒ они становятся символами жизни в ее единстве со смертью, в равной мере производя жизненную субстанцию (мед) и смертную материю (воск). В этом своем двойственном аспекте пчелы символизируют солнце-Аполлона, производящего мед бытия, а также мертвого Диониса, замыкающего в своем восковом нутре медовую субстанцию жизни:
Мы увидели могилу
Диониса
.
Гибель бога возвестили
Нам ночные голоса.
Соком жизни
наливались
Травы,
Соком жизни стали полны
Жилы зверя,
Ядом жизни дышит ветер,
Ядом жизни напитались
Стрелы Змия золотого, ‒
Только он, источник жизни,
Пестро оцветивший поле,
Напоивший зверя,
Взволновавший море,
Отравивший стрелы
,
Только он в сырой могиле,
Сам своим упившись ядом
,
Мертвый спит.
Сладкий мед несут Гимету
Стрелы Феба золотого, ‒
Дионис, источник жизни
,
Семенам дающий волю,
Возводящий зверя,
Укротивший море,
Мед и воск
дающий, ‒
Он упился виноградным,
Веселящим, сладким соком
И поет.
О, Персефона!
Ты знаешь, ты знаешь,
путь невозможный
Из-за Леты
Ты знаешь, ты помнишь
Золотокудрого бога.
Ты знаешь, ты знаешь,
Чья сила
В тающем воске
.
О, Персефона!
Ты помнишь, ты хочешь
Тихой услады
Поцелуя.
Ты знаешь, ты помнишь
Смерть победившего бога.
Ты хочешь, ты хочешь
Веселья,
Сладкого меда.
Сколько бы не были сомнительными эти отождествления или сближения с точки зрения классической мифологии, они стали вполне обычными и даже обязательными в пределах символистской эстетики или «символистского текста». Особенно обозначена связь Диониса с медом и пчелами: «Дионис (луна) после того, как он был растерзан на части в форме быка, согласно посвященным в Дионисийские мистерии, возродился в форме пчелы».
О хтоническом характере пчел говорилось много, хотя без уяснения точного значения этого определения, происходящего от греческого χθών (земля). С этой стороны все существа ‒ даже боги и герои ‒ являются хтоническими, но тогда нам пришлось бы назвать хтоническими также небесных богов: ведь все они происходят от единой матери-земли Геи. Здесь, однако, речь идет о хтоническом как обозначении связи с подземным миром смерти. Пчела собирает мед, в котором концентрируется энергия солнца, но кладет она его в восковые соты, которые становятся образом хтонического царства мертвых, где навсегда замыкается солнечная субстанция, оживяющая души (ψυχαί). А посему Персефона, которая могла бы рассматриваться как богиня-пчела, становится в равной мере хозяйкой смерти и жизни. Аполлон, в свою очередь, превращается в Змия золотого, который своими стрелами, наполненными ядом жизни, умерщвляет Диониса (Дар мудрых пчел
):
Отравивший стрелы
,
Только он в сырой могиле,
Сам своим упившись ядом
,
Мертвый спит.
Эта связь пчел с миром смерти, переведенная на уровень символа, впервые обозначается у Сологуба, в данном случае не суть важно, из каких элементов составлялся этот символ, античных, фольклорных или поэтических, позаимствованных у старых или новых поэтов. Сами по себе «элементы», которые ученые люди вылавливают у Державина или Вяч. Иванова, в символ не складываются: каждый элемент в новом контекте приобретает другое значение.
В качестве одного из источников пчелиных стихотворений Мандельштама указывается Сафо в переводе Вяч. Иванова. Собственно, о меде у Сафо говорится только в одном отрывке, состоящем из одной строчки: LXX. Нет ни меду мне, ни медуницы
. Слова мед
и медуница
Мандельштам, полагаем, знал без обращения к переводам и сочинениям Иванова. Процитируем начальные и заключительные строки стихотворения Черепаха
, а также комментарий к ним из «классической» статьи К. Тарановского Пчелы и осы в поэзии Мандельштама: К вопросу о влиянии Вячеслава Иванова на Мандельштама
:
На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
........................................ ............
О, где
же вы, святые острова
,
Где
не едят надломленного хлеба,
Где
только мед, вино и молоко
,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?
«Мед, вино и молоко ‒ это не только предметы пищи, но и обычные предметы возлияний, т.е. бескровных жертв. О них Мандельштам должен был узнать еще на школьной скамье... А может в творческой памяти Мандельштама отложились и строки Майкова из стихотворения У храма (1851 года):
Это идут они с жертвенниками к Вакху!
Роз, молока и вина
молодого,
Меду несут и козленка молочного тащут...»
В стихотворении Мандельштама со всей возможной определенностью говорится о меде, вине и молоке как еде: ведь даже обитающие на «островах блаженных» нуждаются в пище. Источник этой «диеты» находится в переводе Жуковского Одиссеи . О дочерях Пандарея, оставшихся сиротами, рассказывается: Афродита богиня питала / Их молоком, сладкотающим медом, вином благовонным (Od. XX, 68-69). Святые острова (ἱεραί νῆσοι), вовсе не обязательно должны означать острова блажненных (μακάρων νῆσοι). Если Мандельштам вообще что-то вспоминал, то скорее всего эти строки из перевода Жуковского:
Где
пробегают светлó беспечальные дни человека,
Где
ни мятелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;
Где
сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным
(Od. IV, 565-568)
Здесь рассказывается об Елисейских полях, куда, по слову Протея, будет перенесен богами Менелай: Ты не умрешь и не встретишь судьбы в многоконом Аргосе
(Od. IV 562). Слова Протея имеют, думается, ближайшее отношение к И колесо вращается легко
. В контексте «святых островов» колесо
должно иметь значение колеса судьбы
, а посему оно вращается здесь не ради фонетического эффекта, но обозначает поворот судьбы
, давление которой становится тяжелым и невыносимым по оппозиции к легкому и естественному ее движению, когда Музы-пчелы водили свои хороводы на святых ионийских островах.
В этом пункте мы можем перейти к самому загадочному стихотворению в этом греческом «цикле» (Золотистого меда струя из бутылки текла...; Черепаха; ...; Когда Психея-жизнь спускается к теням...; Ласточка
), отмеченном не только медом, но прежде всего географическими и связанными с ними мифическими реалиями:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда
,
Как нам велели пчелы Персефоны
.
Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья
.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята
.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце
.
Знал ли Мандельштам древнегреческий язык или не знал, решительно не имеет никакого значения. И даже если бы знал, это нисколько не приблизило бы к пониманию его «греческих» стихотворений. Обратимся к конкретным реалиям – географическим, мифическим и историческим, – из которых выстраивается стихотворение. В первую очередь это относится к «пчелам Персефоны». Глагол «велели» со всей определенностью указывает, что речь идет не о «пчелах», а жрицах
Персефоны, звавшиеся, как и служительницы Деметры, μέλισσαι (пчелы). Но и сама Персефона называлась медовой (μελῐτώδης), и ей приносились медовые лепёшки. Если перевести стихотворение в ритуальный план, то мы получаем приношение богине стране смерти, совершаемое по слову ее служительниц пчел-μέλισσαι.
Также упоминание Тайгета имеет прямое отношение к Персефоне и ее подземному царству. В любом словаре по классическим древностям, можно прочесть, что Тайгет – это горный хребет, покрытый густыми лесами и доходящий до мыса Тенар (Ταίναρον) в Лаконии. Здесь, по преданию, находилась пещера, которая была входом в страну мертвых и из которой Геракл вывел адского пса Кербера. У Тенара, как сообщает Геродот (I, 23) был вынесен на дельфине Арион, который «первый стал сочинять дифирамб», т.е песни в честь богов. Если следовать мифологической логике, то совсем не случайно Арион был вынесен именно у Тенара, где находился вход в страну смерти: ведь он должен был умереть, брошенный в море, и был спасен дельфином, т.е. существом хтоническим
, причастным к нижнему миру, к которому относились водные бездны и их обитатели.
Не меньший интерес представляет, что Психея, посланная Венерой к Прозерпине, входит в подземную страну через Тенар. Башня, с которой намеревается броситься отчаявшаяся Психея, говорит ей: «Послушай меня Психея: знаменитый Ахейский город Лакедемон отстоит не далеко от сего места, поди к нему и близ его пределов, притом в местах сокрытых и удаленных в сторону сыщи Тенар, которой не что иное, как только адское отверстие и врата к Плутону, ты увидишь там непроходимой и уской путь, которой прямо тебя поведет в царство теней. Впрочем знай, что не можешь ты в сии темныя жилища без всякако итти запасу, но должна иметь в обеих руках по одной ячменной лепешке испеченной с медом» (Apul. Met. VI, 17-18: перев. Ермила Кострова).
Cхождение Психеи в страну смерти явилось, думается, моделью для Когда Психея-жизнь спускается к теням
, написанного в том же году, что Возьми на радость. Здесь также присутствует мед, хотя при посредстве медовых лепешек, которые, надо полагать, очень нравились инфернальным жителям. Эти медовые приношения указывают на ближайшее отношение производителей меда, т.е. пчел, к подземной стране смерти, а посему мертвые высохшие пчелы нанизываются на нитку, составляя ожерелье. Это очень просто и зрительно. Но за зрительностью и конкретностью вырисовывается ритуальная схема
: Деметра дарила посвященным в свои мистерии пшеничные колосья как символ жизни, а Персефона (если восстановить второй член оппозиции) – нити с нанизанными на них мертвыми пчелами как символ истощившей себя жизни, которая тем не менее должна снова ожить и наполниться, благодаря содержащему в себе энергию солнца меду.
Речь здесь, думается, идет не о «зеркальной» по отношению к естественной «операции», а очень конкретной даже с точки зрения «естественной». У Сологуба пчелы уподобляются золотым стрелам Феба-Аполлона, т.е. солнечным лучам: «О, златокудрый, рождающий мудрых пчел! Как золотые стрелы, жужжат золотые пчелы. И сладостный в земных цветениях для пчел благоухает мед», из чего, впрочем, не следует, что они превращают мед в солнце. Образ меда, превращенного в солнце, происходит, думается, из Метерлинка, где он присутствует ясно в отличие от перечисленных поэтов:
«Эта таинственная весна изливается теперь из дивного меда, который сам есть не что иное, как луч претворенного раньше солнечного тепла, возвращающийся к своему первоначальному виду . Он циркулирует здесь подобно благодетельной крови. Уцепившиеся за полные ячейки пчелы передают его своим соседкам, а те, в свою очередь, передают его дальше. Таким образом передвигается он все дальше и дальше, пока не достигнет пределов массы. Единая мысль и единая судьба связывают здесь в нераздельное целое тысячи сердец. Исходящий из меда луч заменяет солнце и цветы до того момента, пока его старший брат, посланный уже действительным солнцем наступающей весны, не проникнет в улей своим первым теплым взглядом и пока распустившиеся снова фиалки и анемоны не начнут будить работниц; им скажут тут, что лазурь снова заняла в мире подобающее ей место и что непрерывный круг, соединяющий жизнь со смертью, обернулся вокруг самого себя еще раз и снова ожил» (Часть VI, III: здесь и далее перев. Н. Минского).
Мед, таким образом, сам по себе есть солнце, но солнце другого мира – мира смерти. И в этом смысле можно говорить о «зеркальности» как о перевернутом отношении. Об этом солнце-меде, думается, идет речь у Сологуба и Мандельштама. В этом нет ничего удивительного: ведь тема одна – жизнь и смерть, но каждый переживает ее на свой лад и соответственно выражает. Строчка Их пища ‒ время, медуница, мята имеет непосредственное отношение к той же теме. Медуница в качестве среднего члена этого семантического ряда одна только имеет непосредственное отношение к меду в силу ее естественных медоносных свойств. В том, что касается мяты , эти медоносные свойства отходят на второй план, а на первый выступают значения, задаваемые с мифологической структурой стихотворения:
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны
.
Персефона здесь – Хозяйка меда, а также мяты, поскольку мята есть цветок, который ей принадлежит. Страбон сообщает: «Вблизи Пилоса на востоке находится гора, названная по имени Минфы, которая, как рассказывают мифы, сделалась наложницей Аида и была растоптана Корой (Персефоной), а затем превращена в садовую мяту, которую некоторые называют душистой мятой
(ἡδύοσμος). Кроме того, вблизи горы находятся священный участок Аида, почитаемый и макистийцами, и роща, посвященная Деметре, которая расположена над пилосской равниной» (VIII, III, 14: перев. Г.А. Стратановского).
Еще более интересной представляет версия Овидия, которая включается в рассказ о гибели Адониса и превращении его в цветок:
Но не все подчиняется в мире
Вашим правам, ‒ говорит, ‒ останется памятник вечный
Слез, Адонис, моих; твоей повторенье кончины
Изобразит, что ни год, мой плач над тобой неутешный!
Кровь же твоя обратится в цветок. Тебе, Персефона,
Не было ль тоже дано обратить в духовитую мяту
Женщины тело?
А мне позавидуют, если героя,
Сына Кинирова, я превращу?» Так молвив, душистым
Нектаром кровь окропила его. Та, тронута влагой,
Вспенилась. Так на поверхности вод при дождливой погоде
Виден прозрачный пузырь. Не минуло полного часа, ‒
А уж из крови возник и цветок кровавого цвета.
Схожие с ними цветы у граната, которые зерна
В мягкой таят кожуре, цветет же короткое время,
Слабо держась на стебле, лепестки их алеют недолго,
Их отряхают легко названье им давшие ветры.
(Met. X, 724-739: перев. С.В. Шервинского)
И хотя цветок (anemone), который взращивает Афродита, живет недолго, он противопоставляется мяте (menta), в которую превратила Персефона убитую ей нимфу Минфу: жизнь, символизируемая цветком-Адонисом, хотя и кратковременная, тем не менее, возобновляет себя с постоянством удивительным. В этом смысле быстро оцветающий анемон-ветреница уподобляется пчеле, и поэтому ее пища – время, но это время – время смерти, которая постоянно преодолевается, оставляя после себя «ожерелья» мертвых пчел. Эта связь пчел со временем, кратковременностью, смертью и неустанным возобновлением также идет от Метерлинка. Она не есть простое «заимствование», а продолжение размышления на ту же тему , в центре которой стоят эти таинственные существа, одинаково причастные к тайнам жизни и смерти:
«Маленькое решительное и глубокое племя, питающееся теплотой, светом и всем тем, что есть наиболее чистого в природе, душою цветов, то есть самой явной улыбкой материи и самым трогательным стремлением этой материи к счастью и красоте , – кто нам скажет, какие ты разрешило из задач, которые нам еще предстоит разрешить? какие ты уже приобрело достоверные знания, которые нам еще предстоит приобрести? И если верно, что ты разрешило эти задачи, приобрело эти знания не с помощью разума, а в силу какого-то первичного и слепого импульса, то является вопрос, – не наталкиваешь ли ты нас на еще более неразрешимую загадку? Маленькая обитель, полная веры, надежд, тайн, почему твои сто тысяч девственниц принимают на себя задачу, которой никогда не принимал ни один человеческий раб? Если бы они немного больше щадили свои силы, немного меньше забывали о самих себе, были немного менее пылки в труде, – они увидели бы другую весну и другое лето; но в то прекрасное мгновение, когда их зовут цветы, они кажутся пораженными смертельным опьянением труда, и с разбитыми крыльями, с истощенным и покрытым ранами телом погибают все в какие-нибудь пять недель » (Часть II, XI).
Также у Мандельштама умирающие пчелы – не «образ», а реальность , которая восходит на уровень символа, заставляя размышлять. Снова: к Метерлинку, а не к Вяч. Иванову, ведут мохнатые, как маленкие пчелы, поцелуи:
«Большинство живых существ смутно чувствует, что лишь нечто крайне непрочное, нечто вроде тонкой прозрачной перепонки отделяет область смерти от области любви и что глубокий закон природы требует смерти всякого живого существа именно в момент зарождения им новой жизни. По всей вероятности, этот наследственный страх и придает такое серьезное значение любви. Но в описываемом случае реализуется во всей своей первобытной простоте именно то роковое явление, воспоминание о котором носится и до сих пор над поцелуем человека . Как только оканчивается брачный акт, брюшко самца полураскрывается, масса его внутренностей остается при самке, а сам он с опущенными крылышками, лишенным внутренностей брюшком, как бы пораженный брачным блаженством, стремительно падает в бездну» (Часть V, IV).
Здесь мы могли бы завершить наше рассуждение, достигнув предела отпущенных нам музами возможностей, но остаются три строчки, в которых, как кажется, заключается глубинный смысл стихотворения:
Не отвязать неприкрепленной лодки
,
Не услыхать в меха обутой тени
,
Не превозмочь в дремучей жизни страха
.
Они не нуждаются в обращении к какому-нибудь специфическому мифологическому персонажу, вроде лодочника Харона: и без него через всë стихотворение проходит тень страшной Персефоны. Лучшим комментарием к ним было бы заключение рассказа Одиссея о его пребывании в стране смерти:
Толпою бесчисленной души слетевшись,
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным
,
В мыслях, что хочет чудовище, голову страшной Горгоны,
Выслать из мрака Аидова против меня Персефона:
Я побежал на корабль
и велел, чтоб, не медля ни мало,
Люди мои на него собрались и канат отвязали
.
Все на корабль собралися и сели на лавках у весел.
Судно спокойно пошло по течению вод Океана,
Прежде на веслах, потом с благовеющим ветром попутным.
(Od. XI, 633-640: перев. В.А. Жуковского)
В отличие от Одиссея у Мандельштама не оказалось даже лодки, на которой можно было бы уплыть из этого горгоньего царства ужаса, в котором он оказался по воле судьбы, неуправляемой как лодка, которую нельзя ни отвязать, ни привязать , а посему нет избавления от страха, нависшего безвучной тенью, дремучего, как лес Тайгета, скрывающего в себе вход в преисподнюю, из которой, как из улья, вылетают мертвые пчелы – служительницы-посланницы Персефоны.
Edward Burne-Jones The Sirens .1875
Михаил Евзлин
Статья перепечатывается с сокращениями из сборника Воронежского Университета «Универсалии русской литературы. 6. 2015».