Второй митрополит русского происхождения . Был высокообразованным человеком своего времени. В летописи упоминается как такой «книжник и философ, каких в Русской земле ещё не бывало».

Биография

Точных данных, впрочем, как и неточных, о жизни Климента весьма мало. Существуют споры относительно следующих данных из его биографии:

Достоверно известно, что Климент был монахом Зарубского монастыря (на берегу Днепра , напротив устья Трубежа).

Неразбериха в Константинополе (после скандального патриаршества Михаила II Куркуаса и Косьмы II Аттика патриарший престол пустовал до конца декабря 1147 года) способствовала тому, что кандидатура Климента, человека достойного и богословски образованного, была принята большинством русского духовенства. Климент Смолятич, родом русин, черноризец и затворник, строгий и просвещённый подвижник.

Однако, вследствие того, что в междукняжеской борьбе Климент встал на сторону Изяслава, его полномочия были признаны только в тех землях, которые находились в сфере политического влияния киевского князя. Под руководством новгородского епископа Нифонта и князя Юрия Долгорукого против Климента возникла влиятельная церковно-политическая оппозиция. Попытки Климента привлечь на свою сторону колеблющихся (например, его послание к смоленскому князю Ростиславу) остались безрезультатными.

После смерти Изяслава (1154) Климент Смолятич принуждён был оставить митрополичью кафедру.

Литературное наследие

До нас дошло лишь одно произведение, бесспорно ему принадлежащее - «Послание, написано Климентом митрополитом русским, Фоме, прозвитеру, истолковано Афанасием мнихом». Старший из известных списков Послания датируется

КЛИМЕНТ (Клим) СМОЛЯТИЧ († после 1163), митрополит Киевский (1147—1149, 1151—1154, 1158—1159), русин.

До своего поставления на кафедру был иноком («калугером») и схимником Зарубского монастыря. Летописец дает ему исключительно высокую оценку: «бысть книжникъ и философъ такъ, якоже в Рускои земли не бяшеть». Эта характеристика подтверждается собственными сочинениями Климента, которые обнаруживают в нем незаурядного писателя и полемиста.

Прозвище Смолятич исследователи объясняют по-разному. Одни видят в нем свидетельство происхождения Климента из Смоленска (тем более что есть и другие подтверждения его особых связей с этим городом); другие считают отчеством (от имени Смолята). Где находился монастырь, в котором подвизался Климент, также в точности неизвестно: летописи знают два «Заруба» в домонгольской Руси — город на Днепре недалеко от Киева, где находился монастырь, известный позднее как Зарубский Трактомировский Успенский или Крестовоздвиженский (определенно о том, что Климент происходил именно из этого «Заруба», сообщает автор Ермолаевского списка Ипатьевской летописи), и село в Смоленской земле. Из собственных сочинений Климента явствует, что он был блестящим эрудитом, богословом, в совершенстве владел аллегорическим методом толкования Священного Писания и не только прекрасно знал греческий язык и приемы византийской риторики, но был знаком и с т. н. схедографией — высшим курсом византийской грамматики. Полагают, что он получил образование в одном из высших учебных заведений в Византии и именно это дало ему право именоваться «философом». Позднейшие летописи называют его также «молчалником» — надо полагать, находясь в схиме, будущий митрополит принял на себя обет молчания.

Климент — второй после Илариона киевский митрополит из русских. Обстоятельства его поставления на кафедру необычны. Летом 1147 г. великий князь Изяслав Мстиславич (занявший киевский стол в августе 1146-го) «вывел» его из «Заруба» и «постави митрополита Клима калугера русина особь с шестью епископы» — т. е. собором русских епископов, без участия патриарха и патриаршего совета («эндемусы»). Полагают, что стремление Изяслава порвать с традицией назначения русских митрополитов в Константинополе объясняется слишком активным вмешательством во внутрикняжеские дела и несомненной политической предвзятостью предшественника Климента митрополита Михаила. Способствовала этому и неразбериха в самом Константинополе, где после добровольного ухода с патриаршества Михаила II Куркуаса и низложения Косьмы II Аттика (26 февраля 1147) патриарший престол пустовал до декабря 1147 г.

На соборе 1147 г., проходившем в киевском кафедральном соборе Св. Софии, присутствовало (по разным источникам) семь или девять епископов: Онуфрий Черниговский, Феодор Белгородский, Евфимий Переяславский, Дамиан Юрьевский, Феодор Владимиро-Волынский, Нифонт Новгородский, Мануил Смоленский, а также, возможно, еще двое: Иоаким Туровский и Косьма Полоцкий. При этом мнения резко разделились. Епископ Нифонт Новгородский решительно выступил против избрания митрополита собором епископов, считая это противозаконным, а после избрания, ссылаясь на некое «рукописание» прежнего киевского митрополита Михаила, отказался служить вместе с Климентом в Софийском соборе и поминать его имя во время ектений. В этом Нифонта поддержали Мануил Смоленский и, возможно, Косьма Полоцкий. Однако большинство участников собора высказалось за избрание Климента. Решающий аргумент нашел черниговский епископ Онуфрий. «Азъ сведе, — передает его слова летописец, — достоить ны поставити, а глава у насъ есть святаго Климента (св. Климента, папы римского, принявшего по преданию мученическую смерть ок. 101 г.; его мощи были вывезены в Киев князем Владимиром Святым из Херсонеса. — А. К. ), якоже ставять греци рукою святаго Ивана (Иоанна Крестителя. — А. К. )». По всей вероятности, Онуфрий и другие участники собора могли ссылаться на 1-е правило Апостольского собора («два или трие епископы да поставляють единаго епископа»), однако пример с «рукой святаго Ивана» кажется совершенно неуместным: Византийская церковь не знала такого способа поставления архиереев.

Решение собора вступило в силу 27 июля 1147 г.: «тако сгадавше, — свидетельствует летописец, — епископи [г]лавою святаго Климента поставиша митрополитомъ». Впрочем, с самого начала Климент не имел должного авторитета не только во всей Руси, но даже в Киеве.

Так, во время беспорядков в Киеве 19 сентября того же года митрополит напрасно пытался воспрепятствовать киевлянам расправиться с князем-иноком Игорем Ольговичем: несмотря на все его уговоры толпа выволокла Игоря из церкви и растерзала его. Утром следующего дня оказавшиеся в Киеве новгородцы поведали Клименту о знамении, случившемся над телом князя; «митрополитъ же запрети, да никому же не поведять, но повеле потаити такую благодать Богу явлешю над ним». В тот же день он посылает Ананию, игумена киевского Федоровского монастыря, и тот перевозит тело Игоря из церкви Св. Михаила в киевский Симеоновский монастырь, где и погребает.

В своем послании иноку Фоме Климент писал, что не стремился к власти, но подчинился обстоятельствам и Божьей воле. Однако само послание показывает его человеком волевым и решительным, старающимся утвердить свою точку зрения и убедить оппонента в собственной правоте. Между тем избрание Климента на кафедру привело к расколу Церкви: часть иерархов, и прежде всего Нифонт Новгородский, так и не подчинились соборному решению и не признали нового митрополита. «Онъ же на ня про то тяжко сердце имея», — пишет летописец.

В борьбе со своими противниками Клименту приходилось прибегать к помощи великого князя Изяслава Мстиславича. Так, в 1149 г. он вместе с Изяславом вызвал в Киев новгородского епископа Нифонта и насильно заточил его в Киево-Печерский монастырь. Новгородец Кирик свидетельствует о том, что между Нифонтом и Климентом проходили беседы, на которых в том числе затрагивались вопросы канонического права, причем Климент, похоже, охотно прислушивался к мнению своего оппонента. Однако все усилия митрополита склонить на свою сторону новгородского епископа оказались тщетными: Клименту же «мучащюся с ним и научащю на нь Изяслава и своя поборники, не може ему успети ничтоже». Более того, Нифонт получил поддержку со стороны константинопольского патриарха Николая IV Музалона (1147—1151), который в своем послании именовал Климента «злым аспидом», «иже без нашего благословения взял на ся Киевскую митрополию своим изволением». Климент пытался склонить на свою сторону (и тоже безуспешно) еще одного епископа — Мануила Смоленского, о котором летописец говорит, что тот «бегалъ перед Климомъ». При этом права Климента на митрополию не признавали и политические противники Изяслава Мстиславича — в первую очередь, суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий.

В условиях столь сильной церковно-политической оппозиции Климент мог осуществлять свои функции главы Русской церкви лишь в тех областях, где признавалась власть великого князя Киевского Изяслава Мстиславича. Когда же в августе 1149 г., после сокрушительного поражения от Юрия Долгорукого у Переяславля (23 августа), Изяслав вынужден был бежать из Киева во Владимир-Волынский, Климент последовал за ним.

Перипетии борьбы за киевский стол между Изяславом и Юрием полностью отражаются на судьбе митрополита Климента. Весной 1151 г. он возвращается в Киев вместе с Изяславом Мстиславичем. В конце мая или июне того же года, после победы князей Изяслава и Ростислава Мстиславичей и их дяди Вячеслава Владимировича над Юрием на реке Руте, митрополит, а также «святители съ хресты… и игумени честьнии и попове и мно[го]е множьство святитель» «с великою честью» встречают победителей в Киеве.

Смерть великого князя Изяслава Мстиславича (в ночь с 13 на 14 ноября 1154) по существу обрывает карьеру Климента Смолятича. Мы не знаем, когда именно он покинул Киев — то ли после прихода в город князя Ростислава Мстиславича, ставшего соправителем недееспособного Вячеслава Владимировича (ноябрь — декабрь), то ли после смерти Вячеслава (конец декабря 1154 — начало января 1155), то ли после скорого поражения Ростислава от черниговского князя Изяслава Давыдовича в начале 1155 г. Во всяком случае, переговоры с победителем от имени киевлян ведет каневский (юрьевский) епископ Дамиан, что свидетельствует об отсутствии к тому времени митрополита в Киеве.

Летом 1156 г. из Константинополя прибывает новый митрополит грек Константин, которого встречают в Киеве великий князь Юрий Владимирович Долгорукий и епископы Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий (Нифонт умер в Киеве 21 апреля того же года, так и не дождавшись его приезда). По прибытии в Киев греческий иерарх принял самые жесткие меры против своего соперника: вместе с епископами он «испровергъши Климову службу и ставления и створивше божественую службу… а потомъ и дьякономъ ставление отда, иже бе Климъ ставилъ митрополитъ, писаша бо к нему рукописание на Клима». Иными словами, были дезавуированы все действия Климента Смолятича как митрополита, объявлены недействительными все посвящения им в священнический и диаконский сан, и только после письменного осуждения Климента («рукописания») диаконы и священники могли быть утверждены в своих должностях. Церковному проклятию подвергся не только Климент Смолятич, но и его покойный покровитель, великий князь Изяслав Мстиславич. Впрочем, и власть Константина признали не на всей территории Киевской митрополии. По всей вероятности, Климент пребывал во Владимире-Волынском, где княжил сын Изяслава Мстислав и где его по-прежнему считали митрополитом.

22 декабря 1158 г. Мстислав Изяславич захватил Киев, и Климент, по-видимому, вернулся в Киев вместе с ним. Начались долгие переговоры между Мстиславом и его дядей, смоленским князем Ростиславом Мстиславичем, относительно возможности занятия последним киевского престола. Главным условием, выдвинутым Ростиславом, стало удаление с кафедры Климента. «Не хочю Клима у митропольи видити, — заявлял Ростислав племяннику, — [зане не] взялъ благословения от Святыя Софья и от патриарха». И хотя Мстислав «крепко пряшеся по Климе» (ибо не мог простить Константину анафемы в отношении своего отца) и именно по этой причине переговоры затянулись, ко времени вступления Ростислава на великокняжеский стол (12 апреля 1159) Климента в Киеве уже не было. Князья договорились на том, что ни Клименту, ни Константину «не сести… на столе митрополитьстемь», но «иного митрополита привести им исъ Царягорода».

Последний поворот в драматической судьбе Климента Смолятича произошел в 1162—1163 гг. К тому времени умерли не только соперник Климента Константин I (1158/59), но и сменивший их обоих на кафедре грек Феодор (май — июнь 1162?); и великий князь Ростислав Мстиславич предпринял последнюю попытку восстановить Климента на митрополии (разумеется, при условии получения им благословения у патриарха). Весной 1163 г. он «отрядил» с этой целью в Константинополь посольство во главе с боярином Гюрятой (Георгием) Семковичем. Однако Ростислав опоздал: в Константинополе успели поставить на киевскую кафедру нового митрополита, грека Иоанна IV, и тот вместе с «царевым послом» встретился с Гюрятой у Олешья (в низовьях Днепра), откуда проследовал в Киев, причем император прислал Ростиславу «дары многи». Ростислав, хотя и с неохотой, все же согласился отказаться от кандидатуры Климента и признать Иоанна. По уникальному свидетельству В. Н. Татищева (в Ипатьевской летописи здесь пропуск), он сделал это лишь с тем условием, что «впредь, ежели патриарх без ведома и определения нашего противо правил святых апостол в Русь митрополита поставит, не токмо не приму, но и закон зделаем вечный избирать и поставлять епископом руским с повеления великого князя». Впрочем, не исключено, что историк XVIII в. восстановил имеющийся в летописи пропуск исходя из представлений своего времени.

Это последнее упоминание о Клименте Смолятиче в источниках. О его дальнейшей судьбе ничего не известно. Имя его отсутствует в позднейших перечнях киевских митрополитов.

Климент Смолятич занимался активной литературной деятельностью. Известно о его послании к смоленскому князю Ростиславу Мстиславичу, о котором говорили, будто оно написано «по-философски» («философ ся творя»), в чем Клименту приходилось оправдываться. До нас, однако, дошло единственное бесспорно принадлежащее ему произведение — ответное послание смоленскому пресвитеру Фоме («Послание, написано Климентом, митрополитом рускым») — фрагмент переписки между Климентом и Ростиславом Смоленским, в которую включились образованные книжники смоленского князя. Оно было написано еще при жизни великого князя Изяслава Мстиславича, т. е. между 1147—1154 гг. Хотя в послании речь идет главным образом о богословских проблемах (в частности, возможности расширительного, аллегорического толкования Священного Писания), основная цель Климента очевидна — снять выдвигаемые против него обвинения в тщеславии и славолюбии. Обращают на себя внимание «нестяжательские» идеи Климента, явно осуждающего тех, «иже прилагают домъ к дому, и села к селомъ, изгои же и сябры, и бърти, и пожни…». «От нихже окааный Климъ зело свободен, — пишет он сам о себе. — Нъ за домы и села и борти и пожни, сябръ же и изгои — землю 4 лакти, идеже гроб копати…»

К сожалению, послание сохранилось в испорченном виде: отдельные части перепутаны местами, к тому же, как явствует из заголовка, послание было истолковано неким «Афанасием мнихом», а потому трудно судить, что в сохранившемся тексте принадлежит Клименту, а что его позднейшему истолкователю. Попытки реконструировать первоначальный авторский текст Послания Климента предприняли издававшие памятник В. В. Колесов и Н. В. Понырко.

Клименту Смолятичу приписывают и некоторые другие сочинения, сохранившиеся в древнерусской письменности (Поучение «в неделю сыропустную», «Слово о любви»), но, кажется, без твердых оснований. Кроме того, в изложении новгородского иеромонаха Кирика сохранились ответы митрополита Климента на некоторые вопросы канонического характера или его реплики по поводу ответов новгородского архиепископа Нифонта.

Источники

Никольский Н. К. О литературных трудах митрополита Климента Смолятича, писателя XII века. СПб., 1892; Понырко Н. В. Эпистолярное наследие Древней Руси. XI—XIII вв. Исследования, тексты, комментарии. СПб., 1992. С. 94—148; Библиотека литературы Древней Руси: Т. 4: XII в. СПб., 1997. С. 119—141 (перев. Н. В. Понырко).

Полное собрание русских летописей: Т. 1: Лаврентьевская летопись. М., 1997. Стб. 315, 316—318; Полное собрание русских летописей Т. 2: Ипатьевская летопись. М., 1998. Стб. 340—341, 347, 349—354, 383, 441, 476, 484, 485, 503—504, 522 (под 6672 ультрамарт.), Приложения. С. 27 (Ермолаевский список); Полное собрание русских летописей Т. 9. С. 206; Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов / Изд. подг. А. Н. Насонов. М.; Л., 1950. С. 28; Русская историческая библиотека: Т. 6. Изд. 2-е. СПб., 1908: Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. Стб. 29, 31—33, 52 («Вопрошание Кирика»).

© Все права защищены

В киевские митрополиты Климента возвели 27 мая 1147 без благословения константинопольского патриарха, но по инициативе вел. кн. Изяслава Мстиславича. Т. о., Климент Смолятич стал вторым русским по происхождению митрополитом (после Илариона). Поставление Климента в митрополиты было напрямую связано с желанием вел. князя и некоторых церковных иерархов утвердить независимость как Русской церкви, так и всего Киевского государства от Византии. Именно поэтому вспомнили о некоторых традициях раннего, еще Владимировой поры, русского христианства.

Так, акт поставления нового митрополита предлагалось совершить мощами св. Климента, которые хранились в Десятинной церкви. Св. Климент почитался защитником Русской земли именно в раннем русском христианстве. Право же на избрание русскими своего митрополита находили в событиях и более близких - указывали на факт избрания митрополитом Илариона (1051). Видимо, совсем не случайно, что выбор пал именно на Климента Смолятича. Он был известен как активный церковно-политический деятель, представитель т. н. «русской партии», боровшейся с засильем греческих иерархов в Русской церкви.

Однако Климент оставался митрополитом только до тех пор, пока Изяслав Мстиславич был жив. После его смерти началась борьба за киевскую кафедру и, в конце концов, в 1156 Климент был «испровергнут» с митрополитства прибывшим из Византии Константином, а священникам, поставленным Климентом, было запрещено служить, пока они не отрекутся от бывшего митрополита. В 1158-61 и в 1163 дети Изяслава Мстиславича вновь попытались поставить Климента в митрополиты, но их намерение не удалось.

Единственное дошедшее до нас произведение Климента Смолятича «Послание Фоме» показывает, как элементы раннего русского христианства продолжали жить еще и в XII столетии. Этот памятник сохранился в испорченном виде: перепутаны местами отдельные его части, сам текст позднее был истолкован неким монахом Афанасием.

«Послание к Фоме», главное сочинение Климента Смолятича, несомненно, связано с церковно-политической борьбой вокруг митрополичьей кафедры. Ведь одна из целей написания Климентом этого послания - снять выдвигаемые против него обвинения в славолюбии и доказать свое право на руководство Русской церковью.

Главный вопрос, поставленный Климентом в «Послании», - можно ли допускать расширенное толкование Священного Писания? Отвечая на него, Климент отстаивает свое право тщательно исследовать «божественные письмена» и, хотя он не отрицает буквального понимания Библии, тем не менее библейские тексты имеют для него прежде всего символическое значение, а сам Климент выступает как сторонник символически-аллегорического метода прочтения библейских сюжетов. «Что же ми Зарою и Фаресом! - восклицает Климент по поводу одного из библейских сюжетов, который он толкует в своем послании. - Но нуждюся и уведети преводне», т. е. иносказательно. И в этом смысле Климент Смолятич оказывается продолжателем того толкования христианского вероучения, которое утверждал митр. Иларион.

Более того, Климент отстаивает право русского книжника на использование не только богословия, но и философии - светской, даже языческой науки. «А речеши ми: “Философьею пишеши”, а то велми криво пишеши, а да оставль аз почитаемаа Писаниа, ах писах от Омира, и от Аристотеля, и от Платона, иже во елиньскых нырех славне беша», - отвечает на обвинения Климент в самом начале своего «Послания». А чуть ниже восклицает: «Что философью писах, не свемь! Христос реклъ святымь учеником апостоломь: “Вамь есть дано ведати тайны царствиа, а прочим въ притчах”. Списающим евангелистом чюдеса Христова, хощу разумевати преводне и духовне».

Климент вообще показывает себя знатоком античной философии, вспоминая, что «излагал» в своих сочинениях Гомера, Аристотеля и Платона, «прославленных в греческих странах» философов.

Лучшие дня

Своеобразное продолжение «линии Илариона» можно заметить и в др. рассуждениях Климента Смолятича. Так, в истории человеческого общества он выделяет 3 состояния, которые соответствуют этапам утверждения Божественной истины в людских сердцах - «Завет», «Закон» и «Благодать». «Завет» - это пророчество будущей Благодати, которое Господь даровал праотцу Аврааму, а в его лице и всем язычникам. «Закон» (Ветхий завет) - это пророчество истины, данное Моисею для иудеев. «Благодать» (Новый Завет) - это и есть истина, дарующая вечное спасение уже всем людям.

Наступление каждого нового состояния отрицает предыдущее: «Закон бо упраздни Завета. Благодать бо упраздни обое, заветное и законное, солнцу въсиавшу, - пишет Климент Смолятич и продолжает аллегорическим сравнением: - Нужа есть всему миру пребывати под мраком, но осветитися подобает пресветлами лучами». Следовательно, только Благодать освещает мир «пресветлыми лучами» и человечество «уже не теснится в Законе», но «въ Благодати пространно ходит. Законнаа бо вся стень подаша и образ бяху будущих, а не сама та истинна».

А свои размышления об истинности Благодати Климент, опять же в духе митр. Илариона, иллюстрирует своеобразным толкованием библейской притчи о Заре и Фаресе, сыновьях-двойняшках библейского патр. Иуды и его невестки Фамари. Зара должен был родиться первым, но во время родов лишь выставил руку, на которую тотчас же была навязана красная нитка. Первым же на свет появился Фарес.

В толковании Климента Смолятича рука Зары - это образ Завета («преже бо Закона беаху неции богочестиемъ облежаще, не по Закону, но по вере живуще»); Фарес - образ Закона («среда бо есть Фарес преже бывших благочестию и хотящих быти Благодати»). Сам же Зара - это образ Благодати, явивший вначале свою руку, как пророчество будущей истины. В целом же это толкование позволяло Клименту доказывать правоту собственных рассуждений, опираясь на Священное Писание.

Климент Смолятич совсем не случайно столь много времени уделяет внимательнейшему прочтению Библии. Ведь, по его мнению, в познании Божиего Промысла и в посмертном спасении заключается высшая цель человеческой жизни. Даже признавая, что Господь, в принципе, непознаваем, Климент стремится к осмыслению сути сотворенного Господом мира. Познание же «божественной твари» может способствовать и познанию Божиих тайн.

Возможность постижения Божиего Промысла дает право Клименту защищать еще один важный для него тезис - право человека на свободную волю. Вообще человек, по мнению русского мыслителя, - это не просто Божие творение, а любимое и опекаемое Господом создание. «Нас же деля что не имать сътворити преславно, яко по образу Божию и по подобию быхом!» - восклицает Климент. Поэтому человек имеет возможность свободно распоряжаться всеми данными ему Богом вещами, ибо эта свобода предопределена Самим Богом.

Однако свобода имеет и свои пределы, установленные опять же свыше. «Да аще мы убо, тварь суще Божиа, от него сотвореною тварию действуемъ, якоже хощем, то что ны есть, возлюбленнии, паче наипаче помышляти о Бозе, Его же совета и премудрости нашь умъ ни худе достигнути не можеть, не токмо нашь умъ, но и ти святии ангели и архангели и вся чиноначалиа», - пишет Климент Смолятич. Следовательно, человек не должен противиться божественному «смотрению», но должен только славить Господа и благодарить. Более того, все свои аллегорические рассуждения Климент подчиняет одной цели - научить людей искать спасения, не уклоняясь от Божиего Промысла «ни на шую, ни на десно». Даже в жизни животных, пусть и мифических, видит Климент поучительные для людей сюжеты: «Се бо есть и намъ на поучение, иже просити что от Бога добрых делъ и полезных и спасение когда улучити и снабдети, имже Богъ о бесловесных промышляеть и устанавливаеть», - такими нравоучительными словами заканчивает Климент рассуждение о некой птице Алкионе.

И спасения, по убеждению Климента, достойны все, уверовавшие в Бога и искренне служащие Ему. В ответ и Господь никого не оставит и каждому дарует спасение и жизнь вечную: «Ничто же бо преобидно от Господа, все видить безсонное Его око, то все смотрить, у всего стоить, даа комуждо спасение… Устрааеть и промышляеть премудрено спасение наше и повелевает комуждо, якоже хощеть».

В этом понимании сущности спасения опять же можно видеть продолжение «линии Илариона», а вернее, традиций раннего русского христианства.

С идеей свободы Климент напрямую связывает и идею нестяжательства. Возражая на обвинения в тщеславии, он пишет: «Да скажу ти сущих славы хотящих, иже прилагают домъ к дому, и села к селомъ, изгои же и сябры, и бърти, и пожни, ляда же, и старины, от нихже окааный Климъ зело свободен. Нъ за домы, и села, и борти, и пожни, сябръ же и изгои - землю 4 лакти, идеже гроб копати, емуже гробу самовидци мнози».

Основываясь на собственном опыте, он подчеркивает, что истинная свобода возможна лишь тогда, когда человек полностью отказывается от имущества, бремя которого мешает направить все силы на духовное самосовершенствование. Климент Смолятич - первый в истории отечественной религиозной философии мыслитель, который сформулировал идею нестяжательства, ставшую столь популярной в России в более поздние времена.

Конечно, на первый взгляд «Послание к Фоме» носит чисто богословский, отвлеченный характер. Казалось бы, чем могут привлечь современного читателя рассуждения о ехионе и алкионе, о саламандре прованском? Но за этими аллегориями, за размышлениями над текстами Библии нужно увидеть другое. Отстаивая свое право на символическое толкование Священного Писания, Климент тем самым отстаивает право Русской церкви на самостоятельность, а значит и право Руси на независимость. И в этом смысле Климент Смолятич, несомненно, выступает духовным наследником митр. Илариона и др. русских мудрецов, близких традициям раннего русского христианства.

Климент Смолятич

Данных о жизни и деятельности Климента Смолятича немного. Известно, что он был монахом Зарубского монастыря под Киевом. В 1147 г.. Киевский князь Изяслав Мстиславович и собор епископов без санкции константинопольского патриарха поставили Климента Смолятича киевским митрополитом, однако только в 1152 он прочно удержался на митрополичьей кафедре, оставаясь на ней до смерти Изяслава (+1154). Поставленный Византией митрополит Константин отменил все канонизированные распоряжение Климента, освободил его последователей. Дальнейшая судьба Климента Смолятича неизвестна. Умер, вероятно, после 1154

Второй митрополит-рус был высокообразованным человеком своего времени, много писал, но до нас дошло только "Послание пресвитеру Фоме» с дополнениями Афанасия-мниха, сохранившихся в списках XV-XVI вв. и которые свидетельствуют о выдающихся способности Климента Смолятича как проповедником и оратора, книжника и мыслителя. Знаток античной философии, Смолятич стремился использовать ее для толкования божественных заветов, считая, что нужно "испытать писания", осмыслить правую веру с позиций философии.

Значительное место Климент Смолятич отводил проблемам происхождения и сути знания, утверждая, что основная цель познания - понимание славы и величия Бога, возможна только через исследование вещей природы. Ведущее место в этом процессе он отводил ума, который, опираясь на органы чувств, оказывается способным достичь истины. По его мнению, душа разумная, но все, чем он владеет, поставлена ее чувствами. Разум должен управлять чувствами, потому что он является хозяином, а чувства его слугами. В уме человеческий дух получает свое земное бытие, направленное на познание Бога, спрятанного в "твари", то есть созданного Богом. Истолковывая Св. Писание в духе Илариона, Климент Смолятич аллегорически объяснял его в форме эмпирического божественного, сводя к земному, где "тварное бытие" становится источником всякого теоретизирования о Боге. Познание мира, по мнению Климента Смолятича, является степень к Богу, и другого пути здесь нет. Категорически отклонял обогащения духовенства, выступал за духовное самопознания, самосовершенствования человека.

Начиная со второй половины XII в. обостряются усобицы на Руси, усиливаются удельные княжества, и Киев постепенно теряет значение общерусского политического центра, хотя номинально остается столицей Руси. Именно на этот период приходится жизнь и деятельность Кирилла Туровского, прозванного "Златоустом, паче всех просиявших на Руси".

Кирилл Туровский

Кирилл Туровский родился между 1130-1134 гг. Сын богатых родителей из г.. Турова (теперь село Гомельской области в Беларуси), не злюбившы "бренной славы мира сего", постригается в монахи, становится затворником, отдаваясь постам и молитвам, изучению Св. Писания. Через некоторое время он был назначен на епископство и освящен киевским митрополитом в епископы м. Турова. Хорошо знал греческий язык, византийскую литературу, испытал большое влияние со стороны Печерской идеологии. Творческое наследие Кирилла Туровского состоит из оригинальных произведений ораторского культовой прозы, поучений, посланий, притч, канонов, которые пользовались большим уважением на Руси. Среди них "Притча о человеческой душе и теле", "Сказание о иноцкого чин", "Слово о Хомину воскресенье", "Слово и похвала святым отцам Никейского собора", "Слово о премудрости". Часть из них вошла в сборники "Златоуст" и "Торжественник", предназначенных для праздничного чтения и составленных из произведений наиболее прославленных византийских авторов. Существует предположение, что именно Кирилл Туровский является автором «Слова о полку Игореве" - одной из достопримечательностей письменной культуры Руси. Это предположение носит вероятностный характер, оно не опровергнуто, но и не нашло достоверного подтверждения.

В период затворничества Кирилл Туровский выступал с оправданием монашества, которое требовало подчинения и освобождения человека от страданий и гриховодности. Однако и в этот период у него наблюдался определенный отход от ортодоксального христианства. Он считал Христа человеком не по образу, а по притчей. Такое определение Христа стало основанием для осуждения Кириллом церковного Здир водства, решительного отказа от практики "исхищения" имения, строгого осуждения духовенства за стремление к власти, критического отношения к церковной иерархии. Установка в Туровский епископы смягчала монашеский аскетизм Кирилла, способствовала выработке других мировоззренческих и социально-политических ориентиров. Твердо убежден, что все необходимое для себя человек может взять с Св. Писания, он делал вывод, что не все в нем явное, и в книгах Св. Писания не так просто дойти до истинного понимания сути дел.

Вслед за Климентом Смолятичем Кирилл обращается к услугам ума, широко используя метод аллегорического мышления, с помощью которого пытается преодолеть мистико-аскетическое неприятие советских ценностей, выработать моральные критерии для деятельности светского человека, далекого от монашеского фанатизма и отречения. Мир человечества предстает в него своей судьбой, лишается небесного покровителя. Используя евангельские тексты, Кирилл Туровский стремится дать картину причастности Бога к светской жизни, его служение человечеству, в соответствии с чем творения мира Богом и именно вселюднення Бога осуществляются ради человека.

В религиозной притчи о Боге-творце, составителя мира, он стремится постичь творческую сущность человека, хотя и в фантастической, отчужденной форме. Согласно взглядам Туровского восприятие мира, любовь к нему соответствует Божьему промыслу, вытекает из него. Мир исцеляет "телесные недуги человека", обеспечивает ее земное существование, а вселюднення Бога является актом Божьего служения человечеству, избавления его от "духовных недугов". Относительно смысла пришествия Христа, то он заключается в даровании истины. Однако это деревянные отнюдь не означает, что человек освобождается от умственного поиска, исследования, свободного выбора между добром и злом. Христос не отнимает свободу воли, а лишь возвращает правду, к которой каждый идет своим путем. Правда, при этом Кирилл подчеркивает, что разум требует строгого контроля, руководства. Чтобы избавиться греха, он уравновесить себя божественной истиной церкви, вере, превратиться в "стройный разум", который относится Туровским вровень с Верой * ю. Рассматривая вопрос о соотношении души и тела с позиции верующего человека, Кирилл доказывал нетленности, бессмертие души, утверждая в то же время, что душа постоянно нуждается тела, а тело души.

В целом, рассматривая природу человека и его достоинство в этическом интеллектуализме, Кирилл Туровский познания видимого мира рассматривал и как познание самого божества, и как моральное наставление, где познание видимого мира способно привести нехристиянина к христианскому вероучению, поскольку оно учит нравственного совершенства. Среди важных моментов творчества Кирилла Туровского следует остановиться на обосновании им положение о том, что невозможно творить зло даже из добрых побуждений. Именно эта мысль о цели и средства, преступлении и наказании, противоборства сил, которые составляют человека и общество, станет одной из центральных, ведущих в отечественной философии, найдя свое воплощение также в философии русского духовного ренессанса конца XIX - начала XX в.

Среди важных памятников Руси домонгольского периода является "Моление", или "Слово Даниила Заточника", которое сохранилось в списках XVI-XVII вв., Где оно называется "Послание", или "Написание".

Говоря о высоком уровне торжественного красноречия XII в., мы можем опираться по преимуществу на творчество Кирилла Туровского, произведения которого – в какой‑то своей части – дошли до нашего времени. Но нельзя не согласиться с убеждением Н. К. Никольского, что «наша древняя литература была значительно богаче памятниками, сравнительно с тем, сколько их сохранилось доныне; что в рядах авторов тогда числились имена, о которых доселе ничего не было известно; что литературная работа не прерывалась на Руси в половине XII века, как полагали нередко доселе». Одним из оснований для этого вывода послужило предпринятое Н. К. Никольским исследование творчества Климента Смолятича. Наши сведения о Клименте весьма ограниченны: он был родом из Смоленска, подвизался в Зарубском монастыре под Киевом; в 1146 г. ставший великим князем киевским Изяслав Мстиславич предложил кандидатуру Климента на митрополичью кафедру. Однако попытка поставить русского митрополита без благословения Константинополя встретила противодействие среди некоторых русских иерархов, и хотя в 1147 г. поставление все же состоялось, положение Климента было непрочным. После смерти своего покровителя в 1154 г. Климент вынужден был оставить митрополичий престол (хотя, возможно, короткое время вновь занимал его в 1158 г.).

О творчестве Климента мы знаем чрезвычайно мало: бесспорно принадлежащим ему можно считать лишь начало «Послания Фоме прозвитеру». Но летопись восторженно говорит о Клименте: «…и бысть книжник и философь так, якоже в Руской земли не бяшеть». Можно объяснять эту восторженную характеристику Климента тем, что сообщение принадлежит сочувственно относившемуся к нему летописцу Изяслава Мстиславича, а в слове «философ» видеть указание на то, что Климент учился в Константинополе, но об эрудиции и образованности митрополита свидетельствует прежде всего сам текст дошедшего до нас Послания. Поводом для его написания явилось, видимо, следующее обстоятельство. Климент, переписываясь со смоленским князем Ростиславом, чем‑то задел пресвитера Фому. Тот в свою очередь обратился к Клименту с укоризненным посланием, обвиняя митрополита в тщеславии и стремлении представить себя «философом» и в том, что Климент пишет «от Омира, и от Аристоля [Аристотеля], и от Платона, иже во елиньскых нырех славне беша». Это послание Климент прочитал публично перед князем и его окружением и обратился к Фоме с ответным посланием, которое и дошло до нас. Однако неясно, что представляет собой вторая часть Послания, содержащая различные философские и богословско‑догматические вопросы и ответы на них: были ли все эти вопросы и ответы приведены в самом Послании Климента как иллюстрация отстаиваемого им приема «приточного» толкования священного писания или же эта часть Послания – результат последующего комментирования текста Климента (на что указывает, возможно, упоминание в заголовке «Афанасия мниха»). Сам жанр «вопросов‑ответов» был весьма популярен в Киевской Руси.

Значительно шире наши сведения о произведениях другого выдающегося мастера торжественного красноречия 2‑й половины XII в. – Кирилла, епископа города Турова (на северо‑западе Киевской земли). «Житие Кирилла» сообщает, что он рано постригся в монахи, затем «на болшая подвиг желая во столп вшед затворися» и в этом добровольном заточении «много божественная писания изложи». Князь и горожане умолили Кирилла занять епископскую кафедру в родном Турове. Слава о его образованности и высоком литературном даровании, видимо, широко распространилась по Руси. Характерно, что даже составитель краткого проложного жития Кирилла счел необходимым отметить его литературную и проповедническую деятельность: он обличал ересь епископа Федорца, «Андрею Боголюбскому князю много послания написа от евангельских и пророчьских писаний, яже суть чтоми на праздники господьския, ина многа душеполезна словеса, яже к богу молитвы, и похвалы многим, и ина множайша написа, в церкви предаст; канун великий о покаянии створи к господу по главам азбуки». Авторитет творений Кирилла был настолько велик, что многие его «слова» включались в сборники «Златоуст» и «Торжественник» наряду с произведениями Иоанна Златоуста и других «отцов церкви».

«Слова» Кирилла Туровского написаны на евангельские сюжеты, однако проповедник позволял себе в ряде случаев дополнять библейский рассказ новыми подробностями, сочинять диалоги персонажей и т. д. Таким образом создавалась новая сюжетная канва, которая предоставляла бо́льшие возможности для аллегорического истолкования изображаемого события.

Исключительно большое значение придает Кирилл стилю своих «слов», каждое из них – блестящий образец празднично‑яркого витийства. «Слово» Кирилл начинает обычно обращением к слушателям, призывая их принять участие в торжестве и вместе с проповедником поразмыслить над событием, которому посвящено богослужение: «Радость сугуба всем крестианом и веселие миру неизречено пришедшаго ради праздника» (13, 412), – восклицает Кирилл, сразу же приготовляя окружающих к восприятию своей торжественной, нарочито изысканной речи. Даже традиционная для древнерусских книжников самоуничижительная формула приобретает у Кирилла новую редакцию, оправдывая и извиняя проповедника, дерзающего пространно рассуждать о высоких божественных предметах: «Не от своего сердца сия изношю словеса – в души бо грешьне ни дело добро, ни слово пользно ражаеться – нъ творим повесть, въземлюще от святаго евангелия, почтенаго нам ныня от Иоана Фелога [Иоанна Богослова], самовидьця Христовых чюдес» (15, 336). Кирилл в совершенстве владеет различными приемами торжественного красноречия. То он апеллирует к воображению слушателей («Взидем ныне и мы, братье, мысленно в Сионьскую горницю, яко тамо апостоли събрашася…» – 13, 417), то передает евангельский сюжет с помощью красочных аллегорий и сам же раскрывает их смысл («Ныня зима греховная покаянием престала есть и лед неверия богоразумиемь растаяся; зима убо язычьскаго кумирослужения апостолскимь учениемь и Христовою верою престала есть, лед же Фомина неверия показаниемь Христов ребр растаяся» – 13, 416), то находит сокровенный смысл в самых бытовых деталях евангельского рассказа («На тръсти губой [губкой] оцьта с золчию въкуси, да загладить рукописание человечьскых съгрешений. Копиемь в ребра прободен бысть, да пламеньное оружие отложить, бранящее человеком въхода в рай» – 13, 423), то вопрошает и тут же отвечает себе, полемизируя при этом с самой постановкой вопроса («Небомь ли тя прозову? Нъ того светьлей бысть богочестьемь… Землю ли тя благоцветущю нареку? Нъ тоя честьней ся показа… Апостоломь ли тя именую? Нъ и тех вернее и крепъчее обретеся…» – 13, 425).

Исследователи (М. И. Сухомлинов, В. П. Виноградов) давно установили, что в выборе аллегорических толкований, создании аллегорических картин, и в их истолковании, и даже в самих риторических приемах Кирилл Туровский не всегда был оригинален: он опирался на византийские образцы, порой и цитировал или перелагал фрагменты из «слов» прославленных византийских проповедников – Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Симеона Логофета, Епифания Кипрского. Но в целом «слова» Кирилла Туровского не просто компиляция из чужих образов и цитат: это свободное переосмысление традиционного материала, в результате которого появляется новое, совершенное по форме произведение, пробуждающее в слушателях чувство слова, раскрывающее богатые возможности поэтической речи, завораживающее гармонией ритмического слога. «Слова» Кирилла Туровского с их обостренным вниманием к параллелизму форм, с широким применением морфологической рифмы как бы компенсировали отсутствие книжной поэзии, подготавливали восприятие «плетения словес» и орнаментального стиля XIV–XV вв. Приведем лишь один пример. В тираде: «[Христос] въводить душа святых пророк в небесное царство, разделяеть своим угодником горняго града обители, отверзаеть праведником рай, венчаеть страдавъшая за нь мученикы» (15, 343) – параллельны каждый из трех членов конструкции (сказуемое, прямой и косвенный объекты), но далее ритмический рисунок еще более усложняется, ибо прямой объект, выраженный до этого одним словом, теперь превращается в словосочетание, каждый из компонентов которого в свою очередь имеет параллельные конструкции: «милуеть вся творящая волю его и хранящая заповеди его, посылаеть благоверным князем нашим съдравие телесем и душам спасение и врагом одоление… благословляет вся крестьяны, малыя с великыми, нищая с богатыми, рабы с свободными, старьце с унотами и женимыя с девицями».

Творчество Кирилла Туровского свидетельствует о том, что древнерусские книжники в канун монголо‑татарского нашествия, надолго прервавшего культурное развитие Руси, достигли высокого литературного совершенства, свободно владели всем арсеналом приемов, известных классикам византийской литературы.

4. «Слово о полку Игореве»

Самым выдающимся литературным памятником Киевской Руси является бесспорно «Слово о полку Игореве». Оно дошло до нового времени в единственном списке, однако и тот погиб во время пожара Москвы в 1812 г., так что мы располагаем лишь изданием «Слова», осуществленным в 1800 г. владельцем рукописи – меценатом и любителем древностей графом А. И. Мусиным‑Пушкиным, и копией, изготовленной для Екатерины II в конце XVIII в.

Художественное совершенство «Слова», будто бы не соответствующее уровню литературных памятников Древней Руси, и гибель рукописи явились поводом для возникновения сомнений в древности памятника и даже для гипотез о создании «Слова» в конце XVIII в. В 60‑х гг. нашего века развернулась оживленная дискуссия о времени создания «Слова», которая оказалась весьма плодотворной для изучения памятника: она заставила и сторонников древности «Слова», и их оппонентов еще раз проверить свою аргументацию, произвести новые тщательные разыскания по целому ряду вопросов (лексика и фразеология «Слова», взаимоотношение «Слова» и «Задонщины», «Слово» и литературная жизнь конца XVIII в. и т. д.). В конечном счете позиции защитников подлинности и древности «Слова» еще более укрепились, и стало очевидным отсутствие у скептиков решающих контраргументов. В настоящее время основные вопросы изучения «Слова» представляются в следующем виде.

Сборник со «Словом» был приобретен А. И. Мусиным‑Пушкиным, видимо, в начале 90‑х гг. XVIII в. Первые известия о нем появились в печати в 1797 г. (когда об открытии памятника сообщили Н. М. Карамзин и М. М. Херасков), но возможно, что упоминание о «Слове» содержалось уже в статье П. А. Плавильщикова, опубликованной в журнале «Зритель» в февральском номере за 1792 г. Не позднее 1796 г. для Екатерины II был сделан список с текста «Слова» (так называемая Екатерининская копия) и подготовлен перевод памятника. А. И. Мусин‑Пушкин совместно с археографами А. Ф. Малиновским и Н. Н. Бантыш‑Каменским приготовил текст «Слова» для печати, и в 1800 г. памятник был издан с переводом и комментариями. В 1812 г. в московском пожаре погибла библиотека А. И. Мусина‑Пушкина; вместе с рукописью «Слова» сгорела и значительная часть тиража первого издания.

Сборник, содержащий «Слово о полку Игореве», был описан издателями. Помимо «Слова» в его составе был хронограф, летопись (видимо, фрагмент Новгородской первой летописи), а также три повести: «Сказание об Индийском царстве», «Повесть об Акире Премудром» и «Девгениево деяние». Фрагменты из этих повестей были приведены Н. М. Карамзиным в его «Истории», и это дало возможность установить, что «Повесть об Акире» представлена в Мусин‑Пушкинском сборнике в своей древнейшей редакции, а «Сказание об Индийском царстве» содержит сюжетные детали, не обнаруженные пока ни в каком другом из многочисленных списков этого памятника. Таким образом, «Слово» находилось в окружении редких редакций редких в древнерусской книжности повестей.

Внимание исследователей уже давно привлекли многочисленные отличия (по преимуществу орфографического характера) текста «Слова» в первом издании от Екатерининской копии. Анализ этих разночтений позволяет составить наглядное представление о принципах воспроизведения текста «Слова» издателями: они – в полном соответствии с археографическими традициями своего времени – стремились не столько к буквально точному воспроизведению текста «Слова», с присущим ему, как и всякому древнерусскому тексту, орфографическим разнобоем, описками, неправильностями и т. д., сколько к «исправлению» и унификации его. Это существенно затрудняет реконструкцию подлинного текста «Слова», но одновременно лишний раз убеждает нас в том, что в руках издателей была древняя рукопись, передача текста которой представляла для них немалые затруднения, ибо возникал ряд вопросов, ответа на которые еще не могла дать ни тогдашняя филология, ни тем более – издательская практика.

Одним из важнейших аргументов в пользу древности и подлинности «Слова» является анализ его лексики и фразеологии. Еще А. С. Орлов справедливо заметил: «…надо безотлагательно привести в ясность и рассмотреть полную наличность данных самого памятника – прежде всего со стороны языка, в самом широком смысле. Язык самое опасное, чем играют без понимания и дискредитируют памятник». Множество лингвистических наблюдений было сделано в последние годы в трудах В. П. Адриановой‑Перетц, В. Л. Виноградовой, А. Н. Котляренко, Д. С. Лихачева, Н. А. Мещерского, Б. А. Ларина и других исследователей. Был установлен непреложный факт: даже те редкие слова, которые скептики принимали за свидетельства позднего происхождения «Слова», по мере разысканий обнаруживаются либо в древнерусских памятниках старшего периода (как свидетельствует о том «Словарь‑справочник „Слова“»), либо в диалектах. Все это вполне отвечает нашим представлениям о богатстве языковой культуры Киевской Руси, однако писатель XVIII в. (каким представляют себе автора «Слова» скептики) вынужден был бы специально разыскивать эти редкие лексемы в различных текстах и при этом обладать совершенно уникальной коллекцией древнерусских литературных памятников.

Но, пожалуй, самым важным аргументом в пользу древности «Слова» является его соотношение с «Задонщиной». «Задонщина» – это повесть конца XIV или XV в., рассказывающая о победе Руси над силами Мамая на Куликовом поле в 1380 г. Сразу же после обнаружения первого из известных ныне списков «Задонщины» (в 1852 г.) исследователи обратили внимание на чрезвычайное сходство ее со «Словом»: оба памятника обладают не только сходной системой образов, но и имеют многие текстуальные параллели. Открытие «Задонщины», старший из списков которой датируется концом XV в., казалось бы, навсегда решило вопрос о древности «Слова», которому, по всеобщему признанию, «Задонщина» подражала. Однако в 90‑х гг. XIX в. была выдвинута версия, что не «Задонщина» подражала «Слову», а, напротив, «Слово» могло быть написано с использованием образной системы «Задонщины».

Предпринятые в последние годы разыскания решительно опровергают эту гипотезу. Во‑первых, выяснилось, что «Слово» не обнаруживает индивидуальной текстуальной близости ни к одному из известных ныне списков «Задонщины»; всей суммой «параллелей» к «Слову» обладал, видимо, архетипный (авторский) текст этого памятника, и, следовательно, «создать» «Слово» в XVIII в. можно было бы, лишь обладая таким уникальным текстом. Во‑вторых, было обращено внимание, что «Задонщина» содержит ряд испорченных или неясных чтений, которые могут быть объяснены только как результат неудачного переосмысления тех или иных чтений «Слова». Наконец, А. Н. Котляренко сделал важное наблюдение: архаические элементы в языке «Задонщины» приходятся как раз на чтения, параллельные чтениям «Слова», и объясняются, таким образом, влиянием этого памятника. Предположив же обратную зависимость между памятниками (т. е. допустив, что «Слово» зависит от «Задонщины»), мы придем к парадоксальному утверждению, будто бы создатель «Слова» в XVIII в. использовал только те фрагменты «Задонщины», в которых обнаруживаются не свойственные остальному ее тексту архаические элементы. Итак, отражение в «Задонщине» текста «Слова» – это весомый аргумент в пользу его древности.

О древности «Слова» говорят и другие наблюдения: это и отражение в нем понятных по преимуществу современникам деталей исторической обстановки XII в., и употребление архаичных тюркизмов, и особенности стиля и поэтики «Слова», и характер мировоззрения его автора, и факт отражения текста «Слова» в приписке к «Псковскому апостолу» 1307 г. и т. д.

В основе сюжета «Слова о полку Игореве» лежит действительное событие русской истории: в 1185 г., через два года после успешного объединенного похода русских князей против половцев, в новый поход на кочевников отправился князь Новгорода‑Северского Игорь Святославич со своим братом Всеволодом, племянником Святославом Ольговичем Рыльским и сыном. Поход окончился разгромом Игоревой рати – князья попали в плен, дружина и «вои» были частью перебиты, частью пленены; скорбную весть о поражении принесли на Русь чудом спасшиеся воины. Окрыленные победой половцы нанесли ответный удар: их отряды вторглись в беззащитные теперь русские княжества. «Правобережье Днепра Святославу удалось отстоять и не пустить сюда половцев, а все Левобережье (до Сулы, до Сейма и до Переяславля), несмотря на героические действия сыновей Святослава и Владимира Глебовича, было опустошено, разграблено, сожжено», – так резюмирует последствия разгрома Игоревой рати Б. А. Рыбаков.

Однако уже через месяц Игорю удалось бежать из плена с помощью сочувствовавшего ему (или подкупленного им) половчанина Лавра (Овлура). Таковы события 1185 г.

Но автор «Слова» превратил этот частный, хотя и весьма значительный эпизод полуторавековых русско‑половецких войн в событие общерусского масштаба: он призывает отомстить за раны Игоря и заступиться «за землю Русскую» не только тех князей, которым это было действительно необходимо сделать, ибо после разгрома Игоря на их княжества обрушился половецкий контрудар, но и других князей‑современников, в том числе князя далекой Владимиро‑Суздальской земли Всеволода Большое Гнездо или Ярослава Галицкого. Великий князь киевский Святослав, в действительности не пользовавшийся в Южной Руси особым авторитетом, превращается в «Слове» в почитаемого патрона всех русских князей, словно речь идет о Ярославе Мудром или Владимире Мономахе. Наконец, сам Игорь, о весьма неблаговидных деяниях которого свидетельствует летопись, превращается в подлинного героя, фигуру трагическую, но не лишенную рыцарственного ореола.

Автор «Слова» как бы подымается над действительностью, забывает о неприязни князей, о их феодальном эгоцентризме, очищая их от этой скверны знамением «земли Русской». Не историческая достоверность в мелочах, а нечто большее и значительное: сознание необходимости единения, совместных действий против половцев, призыв к воскрешению старых идеалов «братолюбия» – вот что находится в центре внимания автора. Эта патриотическая идея «Слова» так была оценена К. Марксом: «Суть поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ». В конце XI в. Владимир Мономах призывал прекратить междоусобицы, предупреждая, что из‑за них «погибнеть земля Руская, и врази наши половци, пришедше возмуть земьлю Русьскую». С этими словами Мономаха поразительно совпадают укоры автора «Слова»: князья начали «сами на себе крамолу ковати, а погании с всех стран прихождаху с победами на землю Рускую», или: «А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от двора». Мысль о пагубности феодальных раздоров, особенно если они сопровождаются приглашением половецких союзников, остается в конце XII в. столь же актуальной, что и столетием раньше.

Мы не знаем, кто был автором «Слова». Высказывалось немало догадок: спорили о том, был ли он участником похода Игоря или знал о нем от других, был ли он киевлянином, жителем Новгорода‑Северского или галичанином и т. д. Надежных данных для обоснования той или иной гипотезы пока нет, но совершенно ясно, что перед нами человек, сочетавший в себе мастерство и эрудицию книжного человека, талант поэта и кругозор политического деятеля.

Идея «Слова», значение его призывов и намеков, бесспорно тесно связанных с политической обстановкой современности, делает чрезвычайно важным вопрос о том, когда именно оно было написано. Речь идет не о легкомысленном перенесении даты создания памятника на XVI или XVIII в., а о попытке уточнить год написания «Слова» в пределах ближайших десятилетий после похода Игоря. Мнение исследователей, считавших, что дата создания «Слова» лежит между 1185 и 1187 гг., ибо в 1187 г. умер Ярослав Осмомысл, к которому автор «Слова» обращается как к живому, едва ли бесспорно. Если призывы к князьям носили риторический характер, то обращение к Ярославу вполне могло прозвучать и после его смерти: во время похода он был жив, и обращение к нему не являлось анахронизмом. Недавно Н. С. Демкова обратила внимание на следующий факт: «Слово» завершается здравицей «Буй Туру Всеволоду». Произнести славу уже умершему князю – анахронизм, и, следовательно, «Слово» не могло быть создано после смерти Всеволода (он умер в 1196 г.).

Сложен вопрос о жанре «Слова». Попытки объявить его былиной или ораторским словом, стремление отыскать в нем следы болгарской, византийской или скандинавской традиции и т. д. наталкиваются на отсутствие аналогий, надежных фактов, и прежде всего на поразительное своеобразие «Слова», не допускающее безоговорочного отождествления его с той или иной жанровой категорией.

Наиболее аргументированными являются гипотеза И. П. Еремина, рассматривавшего «Слово» как памятник торжественного красноречия, и точка зрения А. Н. Робинсона и Д. С. Лихачева, которые сопоставляют «Слово» с жанром так называемых chansons de geste (буквально «песни о подвигах»). На сходство «Слова», например, с «Песнью о Роланде» уже обращали внимание исследователи.

Характеризуя произведения этого жанра, Д. С. Лихачев пишет, что такой «эпос полон призывов к защите страны… Характерно его „направление“: призыв идет как бы от народа (отсюда фольклорное начало), но обращен он к феодалам – золотое слово Святослава, и отсюда книжное начало. В эпосе соединяется коллективность и книжное начало (элементы ораторской прозы), элементы личностного и публицистического начала». На первый взгляд, сближение «Слова» с chansons de geste слишком общо, однако все попытки иначе определить жанр «Слова» неизбежно приводили к еще большим натяжкам и искажениям стилистической, образной и композиционной структуры памятника.

Итак, фабула «Слова» навеяна событиями 1185 г., а сюжет определен стремлением автора преподать поучительный урок князьям‑современникам на примере трагической судьбы Игоря. Какова же художественная структура произведения?

Композиционно «Слово» делится на три части: вступление, основную (повествовательную) часть и заключение. Обычно считается, что во вступлении автор противопоставляет свою художественную систему традиционной, воплощенной, например, в песнях Бояна. Но едва ли на Руси XII в., в эпоху благоговейного отношения к литературному этикету и жанровым канонам, автор, решивший нарушить традицию, стал бы открыто заявлять о своем новаторстве. Вероятней другое: вступление, как справедливо отметил И. П. Еремин, имеет чисто риторический характер и, «предпосылая его своему произведению, автор „Слова“ поступил как опытный мастер, писатель большой литературной культуры. Вступление у него преследует вполне определенную цель: подчеркнуть „торжественную“ направленность своего произведения, настроить читателя на „высокий“, необыденный строй мысли, соответствующий серьезности содержания „Слова“». И. П. Еремин подчеркивает далее, что в некоторых жанрах древнерусской литературы – ораторских «словах», житиях – вступление являлось необходимым, этикетным элементом композиции произведения. Что же касается «полемики» автора «Слова» с Бояном, то, быть может, речь здесь идет отнюдь не о форме повествования и не о жанре, а о теме. Автор «Слова» не хочет, подобно Бояну, воспевать славные деяния прошлого, а намерен повествовать «по былинам сего времени». В этом, и только в этом, быть может, видит свое отличие от Бояна автор «Слова» и оправдывает свое отступление от традиции перед читателем; но намерен он, как и Боян, вещать «старыми словесы трудных повестий». Основная «повествовательная» часть «Слова» не просто рассказ о событиях – некая аналогия летописному повествованию: «…не столько факты интересуют оратора, – писал И. П. Еремин, – сколько показ своего отношения к ним, не столько внешняя последовательность событий, сколько их внутренний смысл». Соотносимые с действительными событиями эпизоды перемежаются с литературно‑вымышленными сценами (таковы, например, вещий сон Святослава и его «золотое слово» князьям; изображение скорби европейских народов, узнавших о поражении Игоря, плач Ярославны, беседа Гзы и Кончака и т. д.), а еще чаще с отступлениями: историческими экскурсами или авторскими сентенциями. Но каждое такое отступление свидетельствует не только о широком историческом кругозоре автора, а также о его умении найти аналогии в порой отдаленных событиях, непринужденно изменять течение повествования, обнаруживая при этом обширную эрудицию и стилистическое мастерство.

Заключение «Слова» – образец «славы», типичной, возможно, для эпического жанра, о существовании которого на Руси мы узнаем из косвенных свидетельств других источников.

Поэтика «Слова» настолько своеобразна, язык и стиль его так самобытны, что на первый взгляд может показаться, будто «Слово» находится совершенно вне сферы литературных традиций русского средневековья.

В действительности это не так. В изображении русских князей, и особенно главных героев «Слова» – Игоря и Всеволода, мы обнаружим черты знакомых нам по летописанию эпического стиля и стиля монументального историзма. Как бы ни заслуживал осуждения безрассудный поход Игоря, сам герой остается для автора воплощением княжеских доблестей. Игорь мужествен, исполнен «ратного духа», жажда «испить шеломом Дону Великого», чувство воинской чести заслоняют зловещее предзнаменование – затмение солнца. Столь же рыцарствен и брат Игоря – Всеволод, и его воины‑куряне: они «под трубами повити, под шеломы взлелеяны, с конца копья вскормлены» и в битвах ищут «себе чести, а князю славы».

Но в отличие от летописи в «Слове», как памятнике поэтическом, сосуществуют как бы два плана. «Реалистическое» (а по существу – этикетное) изображение персонажей и событий постоянно соотносится с описанием полумистического мира враждебных «русичам» сил: это и зловещее предзнаменование – затмение солнца, и враждебные Игореву войску силы природы (птицы, звери, сама ночь, которая «грозою птичь убуди»), и, наконец, фантастический Див, Дева‑Обида, персонифицированные бе́ды – Карна и Жля. Д. С. Лихачев заметил как‑то, что «художественная система „Слова“ вся построена на контрастах». Одним из таких контрастов является противопоставление образов‑метафор: солнца, света и тьмы (ночи, темного цвета). Это противопоставление традиционно для древнерусской литературы и для фольклора. В «Слове» оно неоднократно реализуется в самых различных образах: Игорь – это «свет светлый», а Кончак – «черный ворон», накануне битвы «черные тучи с моря идут, хотят прикрыть 4 солнца». В вещем сне Святославу видится, что этой ночью с вечера его покрывали «черной паполомой», ему наливали синее вино, всю ночь граяли «бусови врани». В той же метафорической системе построен ответ бояр Святославу: «Темно бо бе в 3 день, два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста… молодая месяца Олег и Святъслав тъмою ся поволокоста. На реце на Каяле тьма свет покрыла». Зато когда Игорь возвращается на Русь, вновь «солнце светится на небесе».

Выше уже было отмечено, что многие сцены «Слова» имеют символический смысл, в том числе и такие, казалось бы, «натуралистические» зарисовки, как рассказ о волках, воющих по оврагам, или птицах, перелетающих из дубравы в дубраву в ожидании поживы на поле битвы. Собственно пейзажные зарисовки в «Слове» чрезвычайно лаконичны: «дльго ночь мрькнет, заря свет запала, мъгла поля покрыла», «земля тутнет, рекы мутно текуть, пороси поля прикрывают» и т. д. При этом характерно, что в «Слове», как и в других древнерусских памятниках, нет «статичного» пейзажа, простого описания природы: окружающий мир предстает перед читателем не столько в своих неподвижных формах, сколько в своих действиях, явлениях и процессах. Автор «Слова» не говорит нам, каковы предметы, окружающие его героев, а обращает внимание на то, что совершается вокруг, говорит о действии, а не описывает картины. В «Слове» не говорится, что ночь светла или темна, она меркнет; не описывается цвет речной воды, но говорится, что «рекы мутно текуть», а Сула уже «не течет сребреными струями»; не изображаются берега Донца, а говорится, что Донец стелет Игорю зеленую траву на своих серебряных берегах, одевает его теплыми туманами под сенью зеленого древа, и т. д.

Другой характерной чертой поэтики «Слова» являются авторские отступления. Автор прерывает рассказ о битве Игоря с половцами в кульминационный момент с тем, чтобы вспомнить «плъци Олговы, Ольга Святьславличя». Подобно этому, между рассказом о «падении стягов Игоревых» и описанием скорбного момента пленения Игоря («Ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево») помещено обширное размышление автора о последствиях поражения Игоря: «Уже бо, братие, невеселая година въстала». О бедствиях Русских земель, подвергшихся новым половецким набегам, и даже о печали, охватившей далекие страны – «немцев» и венецианцев, византийцев и «мораву», говорится ранее, чем о сне Святослава, который, судя по его символике, приснился князю именно в роковую ночь после поражения Игоря (или даже в канун его). Итак, все смещено, все символично, все служит «концепции сюжета», а не стремлению к документальности повествования. Поняв эти особенности сюжетного построения «Слова», мы увидим, насколько бесполезны рассуждения о том, собирали ли в действительности половцы дань «по беле и веверице», целесообразно ли было приглашать на помощь Игорю Всеволода Большое Гнездо, и без того стремившегося вмешаться в южнорусские дела, поймем, что не следует на основании «Слова» судить о могуществе Ярослава Осмомысла, и т. д. «Слово» эпично, а не документально, оно полно символики, оно и не может напоминать поэтому летописное повествование, где отступление от документальности (в изображении современных событий в пределах погодных записей!) может оправдываться либо неосведомленностью летописца, либо его политической тенденциозностью.

Сказанное здесь свидетельствует о безусловно книжной природе «Слова». Но с ней гармонично сосуществует и иная, фольклорная стихия. Эта стихия нашла свое отражение в элементах народного плача (плач Ярославны, плач жен русских воинов, павших в походе Игоря, плач матери Ростислава. Плачи же имеет в виду автор «Слова» тогда, когда говорит о стонах Киева и Чернигова и всей Русской земли после поражения Игоря).

Почему же «Слово», литературные достоинства которого были так высоко оценены в новое время, прошло малозаметным в древнерусской литературе? Правда, в начале XIV в. выписку из «Слова» сделал псковский писец Домид (Диомид), переписывавший «Апостол», а еще сто лет спустя автор «Задонщины» положил «Слово» в основу поэтического строя своего произведения, но эти отклики слишком незначительны, сравнительно с литературными достоинствами памятника, как мы смогли их оценить в новое время.

Дело, видимо, в том, что высокий политический и нравственный потенциал «Слова» очень скоро потерял свою актуальность: после монголо‑татарского нашествия вспоминать о половцах и призывать князей к объединенному отпору кочевникам было уже поздно, во‑вторых, не следует забывать о жанровом своеобразии «Слова», которое также не могло способствовать его популярности в «этикетной» литературе того времени. И наконец, последнее, быть может, самое важное: «Слово» появилось накануне разгрома Южной Руси Батыем; в пламени пожаров гибли книжные сокровища именно тех городов, где списки «Слова» скорее всего могли находиться: Киева, Чернигова, Новгорода‑Северского. Возможно, лишь случайность спасла для нас «Слово»: один из списков памятника был увезен на север (во Псков, где его видел писец Домид), и, быть может, к этому списку восходит в конечном счете текст, который читался в Мусин‑Пушкинском сборнике.